Владимир Лидский
МОЙ МУЖ ЕСТ ДЕТЕЙ
Гиньоль-буфф
в двух действиях
Действующие лица:
Даниил, поэт
Марина, она же Фефюлька, жена Даниила
Липавский —
Дора Тепличкина — друзья Даниила
Петя-Князь ---
Домна Петровна, врач психиатрической клиники
Сашка, хороший следователь
Лёшка, плохой следователь
Голос
Всем персонажам, кроме Домны Петровны, около 35 лет. Домне Петровне по виду за 60.
«Не всегда забыт будет нищий и надежда бедных не до конца погибнет»
9-й псалом
Действие первое.
Картина первая.
Маленькая комната в старой питерской коммуналке. У одной стены — колченогий прямоугольный стол, у другой — продавленный диван с дырой посередине. На диване лежит Петя-Князь.
Три табуретки, один стул. По центру — скособоченный буфет. Рядом с буфетом — большие часы без стрелок. Сбоку — рогатая вешалка, на ней — верхняя одежда гостей и хозяев. На одной из стен — криво повешенный лозунг: «Клопам вход воспрещён!» На другой — ещё один лозунг: «Мы не пироги, пироги — не мы!»
В глубине сцены — пятиэтажный дом с открытыми окнами. Всё, что находится на сцене, — искривлённое и деформированное.
На авансцене стоит Даниил и показывает фокусы с шариком.
Позади него — зрители: Марина, Липавский, Тепличкина.
Даниил одет в короткую клетчатую куртку, бриджи, которые застёгнуты на пуговицы чуть ниже колена, на икрах у него красные гетры, а обут он в большие чёрные лакированные штиблеты на платформе. Голова Даниила покрыта высоким атласным цилиндром. На правой руке его — массивный перстень с гигантским жёлтым камнем. Белый шарик у него в руках выделывает разные штуки, появляясь то из рукава, то из-за ворота, то изо рта. Потом откуда-то выпадают ещё несколько шариков, которыми Даниил принимается жонглировать.
Зрители на сцене время от времени восторженно восклицают и аплодируют.
МАРИНА (хлопая в ладоши). Браво, Даня, браво!
ЛИПАВСКИЙ (лениво). Феномен…
ТЕПЛИЧКИНА. Тебе бы, Даня, в цирке выступать!
ЛИПАВСКИЙ. (Пете-Князю). Что скажешь, Князь?
ПЕТЯ-КНЯЗЬ. Да что ж я могу сказать? Даня — гений!
Даниил продолжает жонглировать, шарики постепенно исчезают; в конце концов последний шарик в его руках превращается в варёное яйцо, которое он невозмутимо облупляет, посыпает вынутой из кармана солью и молниеносно съедает.
ДАНИИЛ (снимает цилиндр, делает несколько кульбитов и тройное сальто, сопровождая трюки победными воплями, затем останавливается и церемонно раскланивается). Оп-ля! Готов я птичкою порхать, да будет с вами благодать!
Тепличкина вальяжно подходит к Даниилу, садится ему на колени и обнимает за шею.
ТЕПЛИЧКИНА. Даня, вы — оригинал! Для вас нужно построить гигантский амфитеатр, где вы будете выступать за деньги.
ДАНИИЛ. В 31-ом году, когда меня арестовали, один высокий чин из органов… вы не поверите: вот такой мужик… (Показывает.) метра два с половиной ростом… ну, о-о-чень высокий… и весь как будто сшитый из органов… представьте себе: кулаки — как две здоровенные печени, раздутые циррозом, морда — во! Похожа на бабочку лёгких, покрытых кровеносными сосудами… глаза — словно почки, такие же тёмные, кровавые и бессмысленные… нос, как сердце, вверху расширенный, а книзу заострённый, а всё тело — словно член в состоянии полного бессилия, вот стоит передо мною этот член… предложения … то есть, напротив, — как-то безвольно лежит и говорит: «Вас, Даниил Иваныч, надо посадить в клетку и показывать за деньги». А я могу что хошь за деньги! (Ссаживает с колен Тепличкину, встаёт. Вынимает из носа связку разноцветных платков.) Могу так! (Распахивает куртку, тянет из своего разрезанного живота бесконечную ленту кишок.) Могу так! (Запахивает куртку, принимается демонстративно снимать штаны.) Могу так!
ЛИПАВСКИЙ. Даня, здесь дамы!
ДАНИИЛ. Мамы? Мамы с папами по домам прячутся. И потом: наши мамы не видели нас без штанов?
ЛИПАВСКИЙ. Что за мальчишество, Даниил? Не мамы, а дамы!
ДАНИИЛ. Ламы? Ламы в дацане! (Расстегнув ремень, принимается за ширинку.)
МАРИНА. Даниил, это переходит все границы! В конце концов, это неприлично!
ДАНИИЛ (продолжая снимать штаны). Да? А живого человека бить в лицо — прилично? А мочиться на него — прилично? А ногой в пах — прилично?
Снимает наконец штаны. Под снятыми — ещё одни штаны.
МАРИНА. Тьфу, Даня! Как ребёнок, честное слово!
Даниил вынимает непонятно откуда цветные мячики и принимается живо жонглировать ими.
ДАНИИЛ (постепенно заводясь). Давайте же станем все ребёнками! Будем как дети! Господа! Товарищи! Наступает эпоха безмыслия! Нам скоро нечего будет сказать друг другу! Нас будут бить в лицо! На нас будут мочиться! (Раздумчиво.) Но ведь детей нельзя бить в лицо… (Неожиданно). Давайте поиграем в кораблики… или в самолётики!
Все присутствующие, кроме Князя, продолжающего расслабленно лежать на диване, принимаются из рукописных листков, заполненных стихами, делать бумажные кораблики и самолётики. Сцена превращается в детский сад, герои, подражая воздушным и морским судам, гудят, дудят, запускают самолётики, пускают пузыри, агукают, словом, погружаются в самую настоящую вакханалию безмыслия. Гром, грохот, трещётки, рваные музыкальные фразы, истошные вопли.
Неожиданно раздаётся настойчивый стук в дверь, слышны возмущённые выкрики. Впечатление такое, что дверь высаживают и, действительно, через мгновение она слетает с петель. В комнату врываются Сашка и Лёшка.
САШКА. Вы что себе позволяете? Вы почему соседям покоя не даёте? Двурушники! Буржуи! Прихлебатели проклятые! Расстрелять, как бешеных собак!
ДАНИИЛ. Да мы это… хотим как дети… Чтобы детский сад…
ЛЁШКА. Ад? Яд? Будет вам детский ад! А яд будет вам недетский! Чёрт бы вас подрал!
МАРИНА (в панике). Мы не хотим, чтобы на нас мочились!
ЛЁШКА. Закрыла хлебальник, живо!
САШКА. А ну — к стене!
ЛЁШКА. Да свершится возмездие возмущённого пролетариата!
Все, кроме Пети-Князя, продолжающего лежать на диване, суетливо сбиваются возле одной из стен. Лёшка и Сашка непонятно откуда выхватывают вдруг с лязгом автоматы и начинают яростно строчить из двух стволов. Все падают. Тишина. Пауза. Пороховой дым поднимается к колосникам.
САШКА. Ну что за ребячество, Даниил Иванович! Действительно, детский сад какой-то! Вставайте сейчас же! Хватит дурачиться!
ЛЁШКА. Конечно, вашему воображению можно позавидовать! Вы известный писатель и оригинальный фантазёр. Но не до такой же степени! Право, Даниил Иванович! Будьте серьёзнее!
Все встают и с виноватым видом принимаются отряхиваться.
ДАНИИЛ. Так вы ж сами первые начали!
САШКА. А для чего вы шумите? Нас, как представителей власти, соседи вот попросили окоротить вас… а то уж больно вы разошлись! Шумите, какие-то слова выкрикиваете! Уж вы повнимательнее давайте как-нибудь, слова-то, чай, до добра не доведут!
ЛЁШКА. Смотрите у меня!
Уходят.
Даниил и Липавский поднимают дверь, прилаживают её к дверному проёму.
МАРИНА. Ну, всё, всё… Давайте-ка потише… а то… сами видите…
ЛИПАВСКИЙ. Язык не только до Киева доведёт.
МАРИНА. Ребята, прошу к столу. У нас сегодня замечательный чай — без хлеба, без сахара… да впрочем, и без чая… просто ки-пя-ток…
ДАНИИЛ. Позвольте, позвольте, господа! Сообщение жены считаю неточным… Не надо врать, мон шер, не ври, — добыл я нынче сухари! (Идёт к вешалке, извлекает из кармана плаща бумажный кулёк с сухарями, торжественно несёт его к столу.) Да будет царствовать сухарь для ублаженья милых харь!
ТЕПЛИЧКИНА. Я же говорю --- фокусник!
ЛИПАВСКИЙ. Очень кстати, очень кстати… мы ж голодны, как псы!
МАРИНА (Пете-Князю). Князь, к столу!
ПЕТЯ-КНЯЗЬ. Спасибо, я не голоден. (Остаётся лежать на диване.) Позовите Тряпочку, я буду её дрессировать. (Марине, повышая голос, чтобы перекрыть возбуждённый гул гостей.) Марина, а где наша Тряпочка?
Марина подходит к Пете-Князю, заглядывает под диван и вынимает оттуда тряпку с привязанной к ней верёвкой.
МАРИНА (подавая тряпку). Извольте, Князь! Р-рр-ы… гав! Осторожно, она кусается!
ПЕТЯ-КНЯЗЬ. Ничего, мы и не таких объезжали!
Гости поудобнее устраиваются за столом, Марина и Даниил, ввиду нехватки табуреток, усаживаются на пол. У всех в руках сухари и кружки с кипятком.
ДАНИИЛ. Ну-с… господа! Со свиданьицем!
Все чокаются кружками с кипятком.
ДАНИИЛ (внезапно встаёт, порывисто идёт к двери). Гутен абенд, мютерхен!
МАРИНА. Кто там, Даня?
ДАНИИЛ. Наша мютерхен. Пришла поздороваться с нами. (Очень почтительно). Гутен абенд, мютерхен!
МАРИНА. Но ведь никого нет.
ДАНИИЛ. У тебя плохое зрение, Фефюля. (Возвращается к столу). Очень милая старушка. Очень меня уважает. Вот её и Липавский знает, и Петя-Князь. Правда, Лёня? Правда, Петя?
ЛИПАВСКИЙ. Да!
ПЕТЯ-КНЯЗЬ. Конечно!
ЛИПАВСКИЙ. Друзья, давайте определимся с темами наших дальнейших обсуждений. Я предлагаю остановить внимание всех присутствующих на философских постулатах нашего физического бытия.
ДАНИИЛ. Мы не можем останавливать внимание, если оно остановится, мы ничего не обсудим.
ЛИПАВСКИЙ. Хорошо, пускай наше внимание будет в постоянном движении…
ДАНИИЛ (внезапно). Давайте поговорим о бабах!
ЛИПАВСКИЙ. Послушай, Даниил! Мне кажется, эта тема уже исчерпана на наших предыдущих встречах.
ДАНИИЛ. Лёня, эта тема неисчерпаема!
ЛИПАВСКИЙ. Я говорил, что женщина — это почти человек… она дерево…
ДАНИИЛ (задумчиво). А я помню, кто-то из нас сказал: «О женщина, как странно ты устроена!»
ТЕПЛИЧКИНА. В нашем устройстве нет ничего странного. Мы предназначены для закладывания семени. В этом — трагический круговорот природы. Вот отчего Введенский говорил: «Я поднимаю свою четвёртую руку»? Вот как мы это должны трактовать? Если бы он сказал «третью руку», то это высказывание, по крайней мере при определённой нашей догадливости и достаточно широком воображении, я бы ещё как-то рискнула трактовать… но ведь он сказал «четвёртую»…
ЛИПАВСКИЙ. Пойми, Дора, мы с тобой на разных полюсах гиперболы и твоё узкое мировосприятие не вмещяет всей обширности моих высказываний…
ДАНИИЛ. Прав, Леонид, очень прав… Помидора не может вместить… в ней только семечки будущих зачатий… раскрой её и ты увидишь сотни помидорных семечек…
ТЕПЛИЧКИНА. Вздор, Даниил! Мы сейчас поссоримся!
МАРИНА (включаясь). Не будем спорить, друзья, пусть каждый из нас сей момент заявит, что его интересует.
ЛИПАВСКИЙ (скучным голосом). Меня интересует следующее: покойники и прозекторские методы, пифогорейство, физическая сущность чернил, озарение, формы бесконечности, поллюции, механизмы брезгливости, физиология жалости, смерть, оригинальное устройство женщины…
ПЕТЯ-КНЯЗЬ (подхватывая). Формы религиозного экстаза, несложные явления вроде стихов, драк или испражнений, водка, кровь, галлюцинации, резня армян турками, кабаллистические знаки, чечевичная похлёбка, книга, смерть, оригинальное устройство женщины…
ДАНИИЛ (пожав плечами). Стихи, проза, драматургия, девятый псалом, ноль, время, буквы, абсурд, нелепость, бессмыслица, фокусы, человеческие лица, яйцо, женские трусы, трубки и сигары, сон, мастурбация, маленькие собачки, мистические происшествия, Бог, смерть, оригинальное устройство женщины…
ЛИПАВСКИЙ (Тепличкиной). Дора, а тебя что интересует?
ТЕПЛИЧКИНА. Только мужчины.
МАРИНА. Слушайте, отчего это у вас у всех, кроме, само собой, Тепличиной, сходятся смерть и оригинальное устройство женщины? Не может это быть случайным…
ДАНИИЛ. Я думаю, что лишь два эти понятия имеют действительно сакральную силу, а всё остальное — суть последствия или вторичные признаки случившихся событий. Исчезает ли, по вашему мнению, с умиранием тела человек? Вам покажется алогичным мой вопрос. Ежели мой мозг растёкся в почве, то по крайней мере им питались черви и значит, я не исчез, а просто переменил внешнюю свою оболочку.. Более того, я всю жизнь писал стихи, которые напечатаны в журналах, и бумага унесла мои мысли… выходит, бумага, на которой типографским способом нанесены слова, произведённые моим ныне исчезнувшим мозгом, и есть мой мозг. Он просто поменял сущность свою и теперь через бумагу взаимодействует с миром и будущими поколениями.
МАРИНА. А женщины?
ДАНИИЛ. Женщина — суть ящичек, в который можно положить много разных шестерёнок, её оригинальное устройство позволяет производить стариков, предназначенных к бессмертию.
МАРИНА. Как же это может быть? Невозможно женщине быть фабрикой по производству стариков…
ДАНИИЛ. Отнюдь. Женщина производит маленькие ручки, ножки, спинки, попки, ну, конечно, головы и головки, а потом всё это с течением времени превращается в стариков, которые, как мы только что выяснили, предназначены к бессмертию. Женщина — это ящичек, где копятся проценты, и клад, который откроют будущие поколения.
ЛИПАВСКИЙ. Отроют?
ДАНИИЛ. Нет, откроют! Я же говорю: это коробочка, ящичек, вместилище, не подвластное смерти. Смекаешь?
ЛИПАВСКИЙ. Даня, ты говоришь загадками и вынимаешь мне душу.
ДАНИИЛ. Ну, хорошо… возьмём вещь неодушевлённую… (Задумывается.) К примеру, ногти…
ЛИПАВСКИЙ (в недоумении). Ногти?
ДАНИИЛ. Ну, да… смотрите: вначале они живые и испытывают боль… вот, опять же, для примера — подноготная правда — это правда, добытая из-под ногтей посредством заколачивания туда гвоздей и игл… и что же? В конце ногти мёртвые и их не больно отрезать… Они похожи на ящичек? Нет. Они могут быть бессмертны? Нет. Ногти конечны, они не могут быть посланием к потомкам!
ЛИПАВСКИЙ. Он прав, он прав! Я вам расскажу: недавно я беседовал с Лао Цзы. Философ сначала стеснялся показывать мне мою невежественность, а потом просто, без обиняков сказал: «Лёня, мне придётся вас немножко огорчить». Я говорю: «А что такое?». Он говорит: «Тао, которое мы знаем, — не настоящее Тао, и имя, которое мы знаем, — не настоящее имя». Я говорю: «Как же так?» А он отвечает: «Да вот так!» Ведь мы с вами даже не различаем сущности!
ДАНИИЛ (внезапно, словно догадавшись). А-а! Мы не различаем из-за плохого перевода! Я читал Лао Цзы по-русски и по-немецки. И что вы думаете? В русском переводе у него стоит слово «самка», а в немецком — «вечная женственность»… Так вот оно что!
ЛИПАВСКИЙ. Всё очень двойственно и зыбко в нашем мире.
МАРИНА (подхватывает). Зыбка — наша колыбелька… или колыбель человечества… мы все оттуда вышли…
ЛИПАВСКИЙ. Наши мамы открыли свои ящички, а там мы — старики, предназначенные к бессмертию.
ДАНИИЛ. В моей маме не было никаких стариков, в моей маме была икра. Ведь я об этом уже рассказывал! В день моего рождения произошло досадное недоразумение. Если бы оно имело развитие, то я бы сейчас с вами не беседовал. Вы все знаете, что я родился из икры. Было так: мама лежит, отдыхает после родов…
ТЕПЛИЧКИНА (скептически). Ой, отдыхает! Я родила и тут же пошла к отбойному молотку, — бункер для товарища Сталина копать! А ребёнок сразу встал и пошёл пить воду из-под крана.
Все ошарашенно притихают и с опаской поглядывают на Тепличкину.
ДАНИИЛ (спасая положение). Ну, так это ты ребёнка родила. Это ж совсем другое дело! Вот как вы думаете — просто или непросто целую зыбку икры наметать? Мама лежит, почти без чувств… тут является с работы папа, знамо дело, голодный, как собака, глядь — икра! Берёт хлеб, намазывает меня густым слоем поверх масла и наливает рюмку водки. Слава Богу, случились тут родственники, отбили меня у него! Насилу отбили, больно уж голоден он был…
ЛИПАВСКИЙ. Должно быть, состояние перед рождением наложило на твою последующую жизнь свой отпечаток?
ДАНИИЛ. Разумеется! Я очень долго не мог стоять; пытаясь встать, растекался по полу, и меня приходилось собирать с помощью совка и веничка.
ЛИПАВСКИЙ. Да ведь ты — Иванович!
ДАНИИЛ. Да! Но это ж не папа собирал! Это Вениамин, кузен!
ЛИПАВСКИЙ. Ах, вот оно что! Скажите пожалуйста!
ДАНИИЛ. Кстати! В моём рождении нет ничего необычайного. Марина, вот вспомни-ка, например, рождение Лао Цзы.
МАРИНА. А! Действительно! Все мы знаем, что «лао цзы!» воскликнула мать будущего философа, разродившись под сливовым деревом. Эти слова означают «ребёнок-старик», и они соответствовали истине: во-первых, она носила его в чреве 80 лет, а во-вторых, он появился на свет седым. К слову сказать, родился он… из бедра!
ДАНИИЛ. А вы знаете, что бедро — это восемь?
ЛИПАВСКИЙ. Как это?
ДАНИИЛ. Да очень просто! Согласно Архимеду и Евдоксу бедро — это шесть, но Лобачевский опроверг этот постулат. Он определённо доказал: бедро — это восемь! Древние искали числа, а наш сказал, что нужно просто описывать один из родов.
ЛИПАВСКИЙ. Ну, это правильно! К тому же, если взглянуть на женские булки повнимательнее, то можно увидеть, что это — восемь, уложенное горизонтально.
МАРИНА. А мужские?
ЛИПАВСКИЙ. Тоже восемь, только более тощее и не такое аппетитное.
ДАНИИЛ (отхлёбывая чай из кружки). Кстати, об аппетите. Обрати внимание, Коля, на эту муху, ползающую по столу от крошки к крошке. Заметь, у неё отменный аппетит! Вдобавок мои наблюдения свидетельствуют о том, что муха имеет вкусовые пристрастия. Вот эта сухарная крошка менее привлекательна для неё, нежели та, дальняя. Смекаешь? Я считаю доказанным, что муха может различать оттенки вкуса, так же, как и человек. Значит, мы родственники.
ЛИПАВСКИЙ. Но, позволь, Даня, муха рождается от опарышей, а человек — от сперматозоидов.
ДАНИИЛ. Ну, правильно! Опарыши, в свою очередь, рождаются из опары, а что есть опара, как не скопище сперматозоидов? В этом питательном бульоне зарождается жизнь человека, сделанного из хлебного вещества. А потом это хлебное вещество вкладывается в ящичек добротной женщины.
ЛИПАВСКИЙ (Пете-Князю). Что скажешь, Князь?
ПЕТЯ-КНЯЗЬ. Да что же я могу сказать? Даня — гений!
ДАНИИЛ (чрезвычайно серьёзно). А Петя-Князь всенепременно носит глистов в желудке! Этим я могу объяснить цветущий вид нашего друга и чудный цвет его лица.
ПЕТЯ-КНЯЗЬ. Это ошибка, Даня! Ведь я не голоден. В противном случае я не отказался бы от сухарей. Правда, в присутственных местах я иногда грызу мебель, но это нервное. Недавно я заметил, что испорченная мебель стоит только там, где я присутствую, а где отсутствую — не стоит, да и не стоит ей там стоять, потому что как только я там начну присутствовать, так сразу и быть ей испорченной. Даня, будьте любезны, признайте свою ошибку! А я буду вам признателен за это.
ДАНИИЛ. Петя так вежлив, аж противно! Князь, вот ты работаешь дворником в «Детгизе», а тебе бы надо в Министерство дипломатических сношений!
ПЕТЯ-КНЯЗЬ. Вступать в сношения с дипломатами иностранных государств? Но ведь это извращение!
ДАНИИЛ. А что? Если они по-другому не понимают! Я бы на твоём месте Чемберлена поучил уму-разуму… или лорда Керзона!
ПЕТЯ-КНЯЗЬ. Даня, доселе мне не приходилось исследовать мир с некрофильских позиций. Лорд Керзон давно помер.
МАРИНА. Что ты говоришь! Как жалко!
ДАНИИЛ. И теперь его жалкое жалко не сможет более ужалить никого… Вредный и язвительный был политик! Впрочем, насчёт глистов беру свои слова обратно. У меня самого их — фигова куча, то есть куча, прикрытая фиговыми листками… (Короткая пауза.) Выражаясь фигурально — такими листками, которые обозначают фигуры, сложенные из трёх пальцев, сиречь кукиши, а в просторечьи — фиги. Я вам признаюсь, — своими глистами я кормлю любимых канареек.
МАРИНА. Даня, ты заговариваешься.
ДАНИИЛ. Отчего же? Впрочем, так и быть: насчёт канареек --- это фантазия. А вот я вам чистую правду расскажу: однажды забрали меня в Спецучреждение. Я думал — мне конец. Я думал, меня снова будут материть и плевать мне в лицо. Но обошлось… они, оказывается, просто хотели посмотреть мои фокусы с шариками, я развлекал их, читал им смешные стихи и рассказывал анекдоты. Я трясся от страха и рассказывал им анекдоты. Они очень смеялись. Вечер прошёл успешно.
ЛИПАВСКИЙ. В еврейской энциклопедии есть описание праздника возлияний, оно мне очень понравилось: «Кто не видел радости водочерпания, тот не видел радости в своей жизни. Член синедриона, раббан Симон бен Гамман не стеснялся жонглировать для увеселения народа, подбрасывая и подхватывая восемь горящих факелов. Настроение было глубоко религиозным».
ДАНИИЛ (задумчиво). Да, настроение было глубоко религиозным. Во всяком случае у меня…
Тепличкина снова подходит к Даниилу и садится ему на колени.
ТЕПЛИЧКИНА. Даня такой беззащитный! (Обнимает его.) Мариночка, ты его совсем не любишь!
МАРИНА (подходит к ним). Сейчас же слезь с моего мужа!
ДАНИИЛ. Фефюля, пусть она сидит. У неё большая, толстая и мягкая попа, она согревает мой разум.
МАРИНА. Помидора или её попа?
ДАНИИЛ. Тепличкина согревает, конечно, Тепличкина… У неё и фамилия такая… э-э… согревающая…
МАРИНА. Только не разум она твой согревает, а то, что не подвластно ему. То, что на противоположной стороне твоего разума, как на оборотной стороне Луны. Тепличкина похожа на курицу, сидящую на яйцах.
ЛИПАВСКИЙ. Тем более, что так оно и есть.
МАРИНА. Смотрите: сюжет. Но по мне он слишком драматичен. Противостояние героев, страсти, ревность… А сюжет, думается мне, должен быть простым. Вот например: из дома вышел человек…
ДАНИИЛ (подхватывает). И не вернулся… Зашёл в тёмный лес и не вернулся… Как Пер Гюнт…
МАРИНА. Но Пер Гюнт вернулся.
ДАНИИЛ. А я не вернусь… Когда я был в Спецучерждении и жонглировал там шариками, мне казалось, что передо мной — какие-то мелкие бесенята. Вот они-то и переплавят меня на пуговицы. Фефюля, я смогу вернуться к тебе только оловянной пуговицей!
МАРИНА. Хороший финал. Но рассказ не может оканчиваться последней фразой. Точка в рассказе — это лишь окончание сюжета. А за его рамками — цепочка новых сюжетов, то есть бесконечность. Потому что окончание одного сюжета есть начало другого.
ТЕПЛИЧКИНА. Например: пуговицу, которую переплавили пуговичники, пришивают на мундир Главному Пуговичнику, и он носит её, как орден.
ЛИПАВСКИЙ. Или: пуговицу зарывают в землю, а потом, лет через пятьдесят, её находят потомки и отливают из неё памятник. И вот ты, Даня, снова вернулся.
ДАНИИЛ. Простой сюжет. Пусть литературоведы над ним поразмышляют. Мне только не нравится, когда меня поливают горячей вонючей мочой…
ЛИПАВСКИЙ. Зато ты вернёшься и будешь стоять на пьедестале.
ДАНИИЛ. Непомерная цена. И потом, если верить Декарту, это будет существование только слепка, ведь в оловянном состоянии я не смогу мыслить. Значит, не буду существовать.
ЛИПАВСКИЙ. Даня, ты говоришь загадками и вынимаешь мне душу.
ДАНИИЛ. Мне кажется, я недооценён обществом. Я произвожу неправильное впечатление на окружающих. Я намного талантливее и умнее, чем кажусь.
ЛИПАВСКИЙ (Пете-Князю). Что скажешь, Князь?
ПЕТЯ-КНЯЗЬ. Да что же я могу сказать? Он прав! Ведь он — гений!
ЛИПАВСКИЙ. Об этом нужно написать книгу. Никто не станет спорить с тем, что сейчас наступили новые времена и образовалась новая раса советских людей. Но мы с вами выглядим в этих новых временах какими-то выродками. А в прошлое нам с вами уже никогда не вернуться.
ДАНИИЛ. Я представляю себе Марка Аврелия сидящим в палатке на краю империи, в которую ему уже не вернуться, а главное — незачем возвращаться.
МАРИНА. В палатку или в империю?
ЛИПАВСКИЙ. Я напишу об этом книгу. Мы должны оставить свои свидетельские показания. Я назову эту книгу — «Разговоры».
ДАНИИЛ. Это обеспечит тебе беспокойную жизнь. Если, согласно твоему же выражению, мы выглядим в новых временах какими-то выродками, то подобная книга с ещё большей ясностью высветит наши истинные лица. А вот я, прожив уже значительную часть жизни, вывел для себя с недавнего времени две всеобъемлющие формулы. Первая: «Порядок событий, относящихся ко мне — несовершенен», и вторая: « Я не претендую на славу, богатства, почести, алкаю только спокойной жизни». Это моё философское кредо.
ЛИПАВСКИЙ. Поэтому тебя сожрут первым. Возьмут большой острый крючок, подсекут тебя за твою толстую губу и — на сковородку! Давно мы, дескать, человечинкой не баловались!
ДАНИИЛ. А что если нам влиться в общую струю? Мимикрировать? Давайте сорганизуемся в шайку каннибалов. Я буду отлавливать на улицах соотечественников, Липавский организует скотобойню… ведь люди — это скоты… ну, мы их там — с особым цинизмом, электричеством, например… и всё… относительно вегетарианские времена закончились! А ещё лучше — жечь! Загнать всех в Дом профсоюзов и сжечь!
ЛИПАВСКИЙ. Чушь и требуха!
ДАНИИЛ. Правильно! Из требухи мы будем делать кюльчатай! Кишочки будем хорошенько промывать и заполнять фаршем. Знатная колбаска получится!
ЛИПАВСКИЙ. Если будет требуха, значит, будет и уха!
ДАНИИЛ. Открой ухо: уха здесь не идёт к делу! Разговор не о рыбе, а о мясе!
ЛИПАВСКИЙ (подхватывает). О требухе и головизне!
ДАНИИЛ. Коллеги, я напишу большой обстоятельный роман, последней фразой которого будет: «Иван с сомнением покачал головизной…».
МАРИНА. Неслыханный цинизм! Неслыханный!
ДАНИИЛ. Нет, Фефюля, это объективная реальность. Мы думали, что будем парить над землёй и забрасывать человечество цветами, на наших знамёнах будут изображения деревьев и кузнечиков. Лично я знал совершенно точно, что через некоторое время стану святым и буду приносить облегчение людям, ежели для них наступит трудная минута. Я готовился к званию святого и каждый день ставил себе клизмы. Очищение было моим девизом! Ещё лет двадцать-двадцать пять назад мы бы с вами блистали своими талантами! Наши мысли пронзали бы косность бытия и строили новую прекрасную реальность! А теперь… (Плачет.) Теперь наступила пора безмыслия! Пора бесовщины и преступного пренебрежения человеческой жизнью… Кто мы? Для чего мы живём? Ни для чего… мы просто … мясо…
МАРИНА (гладит его по голове). Нет, нет… мы духовные существа, мы люди, мы настоящие живые люди…
ДАНИИЛ (внезапно). Господа, а может быть, нам водки где-нибудь добыть?
Затемнение.
Картина вторая.
Та же комната. Ночь. В пятиэтажном доме вдалеке горят два-три окна. На диване спит Марина, на полу под столом – Даниил. Сумеречное освещение. Даниил встаёт; на нём полосатая пижама. С вытянутыми руками в позе зомби он идёт к дивану и резко будит Марину.
ДАНИИЛ. Фефюлька, вставай!
МАРИНА (просыпаясь в испуге). А-а! Даня, напугал! Ну, разве так можно? Что случилось, ну что?
ДАНИИЛ. Вставай, Фефюля! Вставай скорее! Хватит спать!
МАРИНА. Да что случилось, чёрт бы тебя побрал!
ДАНИИЛ. Фефюля, давай крыс ловить!
МАРИНА. Крыс?
ДАНИИЛ (нетерпеливо). Да крыс, крыс! Мы должны… сейчас… сегодня…
МАРИНА. Даня, ты в своём уме? У нас крыс отродясь не водилось… Клопы разве что…
ДАНИИЛ. Да, раньше не было, признаю. А теперь есть… расплодились! Давай же скорее ловить!
МАРИНА (окончательно проснувшись). Давай!
ДАНИИЛ (изображая полководца). Правый фланг — вперёд! Левый — в засаде!
Марина в ночной рубашке и со скалкой в руках, Даниил со своей распяленной на пальцах пижамной курткой начинают наступление.
МАРИНА. Заходи, заходи, окружай! Вон она!
ДАНИИЛ. Лови! Бей!
МАРИНА. Уходит! Вон ещё одна!
ДАНИИЛ. Вон ещё! Их тут целая армия!
МАРИНА. Нам не справиться! Вызывай подкрепление!
ДАНИИЛ (изображает переговоры по радио). Алло! Алло! Вызываю особый истребительный батальон! Когда будет подкрепление?
МАРИНА (истерически). Мы погибнем! Мы все погибнем!
ДАНИИЛ. Но не сдадимся! Русские не сдаются! Вон она… под кровать метнулась! Лови же её!
МАРИНА. Заходи, заходи! (Падает на пол перед кроватью и лупит скалкой).
ДАНИИЛ. Ура-а-а-а! В атаку! (Изображает отчаянную борьбу). Есть! Есть! Попалась! Это крыса-генерал! (Разворачивает скомканную куртку, достаёт оттуда тряпку с привязанной верёвкой).
МАРИНА. Это же Тряпочка! Мы ошиблись! Это не крыса! Это Тряпочка!
ДАНИИЛ (театрально, с надрывом). Мы совершили трагическую ошибку! Мы случайно убили нашу собаку!
МАРИНА (подыгрывает). Тряпочка! Тряпочка, прости! Боже, что мы наделали! Наш единственный друг, преданное собачье существо…
ДАНИИЛ. Как же мы теперь без собаки?
МАРИНА (бьётся в истерике). Мы потеряли друга! Нет, нет! Я не вынесу этого! Я убью себя! Я убью тебя! Мы не можем жить после этого! (Рыдает). Прощай, Тряпочка! Прощай, Даня! Я должна покончить жизнь самоубийством! Только сначала я тебя убью! (Замахивается скалкой).
ДАНИИЛ. Стой, стой! Может, лучше другую собаку заведём?
МАРИНА (резко остановив представление). Давай! А как мы её назовём?
ДАНИИЛ. Бранденбургский концерт!
МАРИНА. Разве можно собаку так называть?
ДАНИИЛ. Почему нет? Можно ещё Сократом назвать… или лучше — Лавуазье! Сокращённо будет Лаву.
МАРИНА (включаясь). Давай назовём нашу собаку Пер-Лашез!
ДАНИИЛ. А какой породы у нас собака?
МАРИНА. Как всегда — такса.
ДАНИИЛ. Тогда назовём её Чти память дня сражения при Фермопилах.
МАРИНА. Сокращённо — Чти!
ДАНИИЛ. Или: Микроскоп!
МАРИНА. А если — Выйди на минуточку в соседнюю комнату, я тебе что-то скажу?
ДАНИИЛ. Это слишком длинное имя, хотя оно и не лишено некоторого шарма. Я бы предложил — Консерватория… или просто Консерва.
МАРИНА. Давай назовём собаку Косточка!
ДАНИИЛ. Фефюля, ну, как ты себе представляешь: Косточка будет грызть косточки? Давай лучше назовём Петропавловская крепость!
МАРИНА. Тогда лучше — Александрийский столп. Или — Кожаный чемодан.
ДАНИИЛ. О, придумал! Самое лучшее название — Лопоухая сарделька на маленьких ножках!
МАРИНА. Точно! Здорово! Сокращённо — Сарделька. Ты молодец! Ты просто великий! Я тобой горжусь… Даня, я правда, тобой очень горжусь… только… только… ты меня огорчаешь иногда.
ДАНИИЛ (беззаботно). А что такое?
МАРИНА (укоризненно). Даня, меня беспокоят твои отношения с женщинами.
ДАНИИЛ. А я к ним не отношусь.
МАРИНА. Даня, перестань валять дурака!
ДАНИИЛ. Да кого я валяю? Тут даже умного никого нет… ну, не считая тебя, конечно…
МАРИНА. Даня, не прикидывайся идиотом…
ДАНИИЛ. Я не прикидываюсь, это мне без надобности. Я и так идиот.
МАРИНА. Ну, когда же с тобой можно будет говорить серьёзно? Ты всё превращаешь в балаган!
ДАНИИЛ. Ничего я не превращаю, мы как раз живём в балагане.
МАРИНА. Даня, я хочу поговорить с тобой серьёзно. Ты зачем вчера позволял Помидоре всякие вольности?
ДАНИИЛ. Да ничего я не позволял. Она сама.
МАРИНА. Как это сама? Скажи честно: ты с ней спал?
ДАНИИЛ. Кто — я?
МАРИНА. Нет, Жан-Батист Мольер!
ДАНИИЛ. Ну, спал. И что?
МАРИНА (плачет). Даня, это невыносимо! Ведь я твоя жена! Как ты можешь мне постоянно изменять? Для чего ты соревнуешься с Олейниковым, с Введенским? Да ты со всеми соревнуешься! У вас только Друскин девственник. А все остальные — кобели! Кобели проклятые! Ты зачем спишь со всеми подряд?
ДАНИИЛ. Фефюлечка, я не сплю с кобелями! Я — только с женщинами! Как же мне быть? Я высокий, красивый, чрезвычайно умный, одеваюсь с большим изяществом, не нюхаю кокаин, не пью… я даже на скачки не хожу… конечно, женщины ко мне тянутся! И я никогда не отказываю им! Всегда выгуливаю их, если они просят…. И потом ты же знаешь… вот Эстер, например, — моя бывшая жена. Я просто обязан был с нею спать!
МАРИНА. А Рая Поляковская? А Алиса?
ДАНИИЛ (возмущённо). Алису я замуж звал!
МАРИНА. А Ольга, моя сестра? А жена Введенского? Ты зачем, сволочь такая, спал с моей сестрой?
ДАНИИЛ. Фефюля, она такая несчастная, я должен был её пожалеть… не говори ей, пожалуйста, что я тебе признался. Ей будет очень больно…
МАРИНА (плачет ещё горше). А мне, мне разве не будет больно? Ты настоящий подонок, Даниил! Ты даже с лифтёршей «Детгиза» спал!
ДАНИИЛ. Ну, спал! Спал! А что мне было делать, если я спать хотел? Фефюля, ведь я только тебя люблю! Ну, правда, ты же знаешь! Хочешь, я тебе стишки почитаю? Слушай вот! (Декламирует).
Хоть ростом ты и не высока,
Зато изящна как осока.
Твой лик бровями оторочен.
Но ты для нас казиста очень.
И Ваши пальчики-колбашки
Приятней нам, чем у Латашки.
Мы любим Вас и Ваши ушки.
Мы приноровлены друг к дружке.
Эх, рямонт, рямонт, рямонт!
Первако́кин и кине́б!
МАРИНА. Даня, ты правда меня любишь?
ДАНИИЛ. Конечно, Фефюлечка!
МАРИНА. Тогда пообещай мне, что не будешь больше спать с чужими женщинами.
ДАНИИЛ (молитвенно сложив ладони). Конечно, Фефюля, конечно обещаю! Я за себя-то обещаю, а за женщин я же не могу обещать… они ж всё равно будут со мной спать!
МАРИНА. Даниил, ты невыносим! Ну, пожалуйста, Данечка… (Сердито и с вызовом). Поклянись мне в конце концов!
ДАНИИЛ. Клянусь!
МАРИНА. Что «клянусь»?
ДАНИИЛ. Что не буду спать с женщинами! Буду бодрствовать!
МАРИНА (устало садится на стул). Даня… (Пауза.) Послушай, Даня, давай ребёночка родим!
ДАНИИЛ. Фефюля, ты же знаешь, я терпеть не могу детей! Они орут, бегают, как ненормальные, они писаются в штанишки! Они меня всегда задирают. Я, конечно, не стал бы их дустом посыпать, потому что это жестоко, но что-то же надо с ними делать!
МАРИНА. Даня, как ты можешь? Я серьёзно с тобой разговариваю!
ДАНИИЛ. Так я тоже серьёзно. Я же изменить себя не могу. Ведь я ем детей!
МАРИНА (в ужасе). Боженьки мои! Мой муж ест детей!
ДАНИИЛ. Правда таких… ну, подросших уже немножко… а то совсем маленькие в зубах застревают…
МАРИНА (в отчаянии). Даня! Что ты городишь! Ведь дети тебя так любят. Помнишь, мы с тобой были в пионерском лагере, и ты читал там свои стихи. Дети были в восторге! А потом ходили за нами, не отставали весь день.
ДАНИИЛ. Вот то-то и оно. Я всегда стараюсь сбежать оттуда, где есть дети. Мне кажется, что склонность к детям — это склонность к зародышу, а это почти то же самое, что склонность к испражнениям.
МАРИНА. Ты невыносим, Даниил!
ДАНИИЛ (обиженно). Ну, я не знаю, Фефюля! Я как подумаю, что могу быть зародышем, так ужасно страшно мне делается. Ведь это жуть! (Вдруг порывисто встаёт и идёт к двери). Гутен абенд, мютерхен!
МАРИНА (тоже подходит к двери). Гутен абенд, мютерхен! Спасибо вам за вашу доброту, мютерхен!
Даниил целует воображаемую ручку, галантно шаркает ногой, Марина делает книксен. Возвращаются в глубину комнаты.
ДАНИИЛ. Ты знаешь, Фефюля, а ведь нам с тобой нельзя детей. У меня нехорошее предчувствие. Смекаешь? Мне кажется, скоро начнётся война.
МАРИНА. Ты что-то путаешь. Она же кончилась недавно.
ДАНИИЛ. Это Финская… а будет ещё другая, пострашнее Финской. Ты знаешь, я ужасно боюсь войны. Спрячь меня куда-нибудь. (Прячется у неё под рукой, как под крылом). Давай уйдём куда-нибудь, чтобы никто нас никогда не нашёл. Ничего не возьмём с собой. Только Библию и русские сказки. Пойдём в глубинку, будем ходить по деревням и сёлам, по лесам…
МАРИНА. Как же я пойду? У меня и одежды нет. Валенки старые, а новых не добудешь. Да и на что купить? У нас денег-то с тобой нету.
ДАНИИЛ. Так я скоро получу… у меня договор скоро… вот Маршак обещал… А «Ёж» мне должен… да и «Чиж» тоже… Мне договор на целую книжку обещали… аванс даже обещали…
МАРИНА. Данечка, это уже сколько длится… Одни посулы… Мы с тобой впроголодь живём! У нас в доме по три дня хлеба не бывает. Помнишь, в январе вообще еды не было… я так ослабла, уже ничего и не могла, лежала только…
ДАНИИЛ. Это ничего… договор же скоро… Маршак не обманет…
МАРИНА. Я посудомойкой пойду в трест столовых…
ДАНИИЛ. Фефюля, а ты вроде в Детское ездила французский преподавать?
МАРИНА (укоризненно). Я тебе рассказывала, Даня, ты забыл. Детки там хорошие были, а хозяин на меня смотреть не мог спокойно, слюни ронял. Проходу не давал! Руки распускал… Сальности говорил… Что мне было делать? Я ему однажды слюнявчик привезла… ну, и всё, и кончилось моё репетиторство.
ДАНИИЛ. Ну, ничего, Введенский нам с тобой принесёт еды, мы ж одна семья. Вот кто пройдоха, ни в чём своего не упустит. Такой практичный человек, — никогда голодным не бывает. Сейчас перебьёмся как-нибудь, а потом уйдём… в леса, в поля… Помнишь: «из дома вышел человек с дубинкой и мешком и в дальний путь, и в дальний путь отправился пешком…». Так и мы с тобой… выйдем из дома и пропадём, исчезнем… никто нас не найдёт…
МАРИНА. Но у меня нету сил на это… Данечка, дорогой, как же я пойду? Мы с тобой голодные оба… ты тоже далеко не уйдёшь…
ДАНИИЛ. Ничего, как-нибудь… Пойдём потихоньку… И на войну нас не возьмут, и в тюрьму больше не посадят… Фефюля, я не хочу в тюрьму… там в лицо ногами бьют… Пойдём с котомками, как калики перехожие…
МАРИНА. А кушать что?
ДАНИИЛ. Будем заходить в избы к добрым людям и просить Христа ради. А в благодарность за еду и ночлег будем рассказывать им сказки и читать стихи. Я могу даже песни петь. (Выходит на авансцену, исполняет «Лакримозу», голос сильный, хорошо поставленный.)
Освещение меняется; ночь, звёзды, ветер. Фонограмма подхватывает исполнение Даниила; в полную мощь звучит оркестр. Даниил и Марина медленно идут, преодолевая сопротивление ветра, потом взлетают… летят… вдалеке разгорается закат.
Затемнение.
Занавес.
Действие второе.
Картина первая.
Та же декорация, что и в предыдущих картинах, только все предметы, мебель, стены — белые. Даже пятиэтажный дом на заднике — белый. Стерильная чистота больницы. Даниил в белой смирительной рубашке стоит в углу. Посреди комнаты — Марина, вся в чёрном. Строгий костюм: глухой жакет, длинная юбка, чёрные чулки, туфли, шляпка с вуалью.
МАРИНА. Даня, это же я! Данечка, твоя Фефюля пришла!
Даниил оглядывается, но через мгновение снова поворачивается в угол, молчит.
Даня, ты нездоров? Скажи что-нибудь своей Фефюле!
Даниил утыкается лбом в угол.
Что ты там делаешь, скажи пожалуйста…
ДАНИИЛ. Я зашёл в тупик! (Бьётся головой об угол.)
МАРИНА. Это не тупик, это просто угол. Выйди из него к своей жене! Посмотри на меня, это же я, твоя жена!
Даниил выходит из угла, садится на табуретку, за пазухой у него что-то большое и тяжёлое.
ДАНИИЛ. Фефюля, у меня камень за пазухой…
МАРИНА. Брось его! Мы с тобой — своими средствами…
Даниил достаёт камень, кладёт его на стол.
ДАНИИЛ (шепчет, озираясь по сторонам). Ты знаешь, мне здесь не доверяют. Всё время в мои мысли вторгаются. А у меня тряпочки нету, чтобы оградиться. Ты мне принесла тряпочку?
МАРИНА. Конечно, Даня. (Достаёт из кармана жакета длинную белую тряпку.)
ДАНИИЛ. Дай сюда! Что ж ты собачку принесла, я же тряпочку просил!
МАРИНА. Так это тряпочка, Даня, собачку ведь мы с тобой случайно убили, когда за крысами гонялись, ты же помнишь!
ДАНИИЛ. Впрочем, сойдёт! (Берёт тряпку, обматывает её вокруг головы; края тряпки наподобие короны возвышаются над макушкой.) Нормально! Теперь нормально. Смотри: с этой минуты никто мои мысли не прочитает, видишь — заслон! Мои мысли экранированы и защищены от несанкционированного вторжения. А то тут знаешь… есть такая Домна Петровна…доктор психиатрических наук… ох, она хитромудрая, так и норовит в голову мне влезть… ты не поверишь — читает мои мысли! Мне это очень обидно, я не намерен свои мысли открывать абы кому… Я не обязан!
МАРИНА. Как ты себя чувствуешь, Даня?
Даниил берёт камень со стола, грызёт.
Ты что делаешь?
ДАНИИЛ. Грызу гранит науки!
МАРИНА. Брось, Даня, мы одни.
ДАНИИЛ. Так они следят за нами… (Пауза.) Камень — это консерватизм земли. (Пауза.) Ты знаешь, Фефюля, мне здесь очень страшно. Они стучат в мою голову молоточками. Я очень боюсь войны… А ведь война будет… И ещё меня арестуют… Как хорошо, что когда мы поженились, ты оставила себе девичью фамилию. А иначе мы никогда не смогли бы доказать, что ты — это не я. Фамилия одна? Одна! И всё! И тебя бы тоже арестовали! А так — ты под своей фамилией, я — под своей. Пусть доказывают! Всё равно ничего не докажут. И ещё мы с тобой здорово сделали, что косу тебе обрезали. Так тебя сейчас никто не узнает!
МАРИНА (всхлипывает). Спасибо, Данечка, благодаря тебе мне теперь удастся спастись…
ДАНИИЛ. Ты всё равно будь осторожна. Они очень коварны, ставят такие сети, такие силки… (Пауза.) Ты знаешь, Фефюля, мне здесь очень одиноко… и ещё я тут часто ангела вижу… его хорошо видно, когда глаза прижмуришь… это лучше всего против солнца: вот я встану возле окна, когда день ясный, солнечный, сожму ресницы и вот… ангел тут как тут… у него такие красивые радужные крылья за спиной… ты как думаешь, — это ангел-хранитель или ангел смерти?
МАРИНА. Это ангел-хранитель!
ДАНИИЛ. Да, наверно… Я взгляну из-под ресниц, а он стоит! Крылья блистают, переливаются, как самоцветы, и перья ещё так двигаются… волшебные крылья… завораживают, завлекают…
МАРИНА. Ты его зови, зови…
ДАНИИЛ. А ведь мне уже ничто не интересно… правда, стихи ещё остались… я сочиняю, да… но жизнь уже не интересна… она мне безразлична как-то… (Пауза.) А ведь я ещё когда Липавскому говорил: что становится безразличным, то перестаёт существовать…
МАРИНА. Даня, всё будет хорошо, ты мне поверь.
ДАНИИЛ. Нет, Фефюля, хорошо в нашей стране никогда не будет. Мы всегда будем ненормальными здесь. Нас всегда будут травить, как клопов. Где наша обещанная свобода? Её нет. И никогда не будет.
МАРИНА (в испуге оглядываясь). Что ты, что ты?
ДАНИИЛ. Я правду говорю, Фефюлечка. А за правду у нас глотки перегрызают. За правду нам руки колючей проволокой связывают. За неё, родимую, нам в горло расплавленный свинец вливают. Почему мы должны быть, как все? Почему мы должны быть одинаковыми? Я хочу быть птицей с золотым опереньем! Я не желаю делать всё, как принято! Мы могли бы жить с тобой, словно ромашки в поле. Мы станем полосатыми пчёлами, добывающими мёд. Мы станем весёлыми каплями дождя. А пуговичники хотят переплавить нас на оловянные пуговицы. Я не хочу быть оловянной пуговицей! Пусть из меня сделают комплект разноцветных пуговиц! Я хочу играть всеми цветами радуги! Я и сам радуга! Я камыш на реке… Я июньская черешня в саду…
МАРИНА. Даня, не бойся ничего! Тебе дадут белый билет и всё будет нормально…
ДАНИИЛ. Боюсь… боюсь, Фефюля… Они же мне гвозди в голову заколачивают, они из меня душу вынимают! Ты знаешь, где моя душа? Она в банке со спиртом, а банка в сейфе за семью печатями… Загляни в мою грудь: там и сердца-то нет! Вырвали! Я сам видел! Зашли ночью, пока я спал… разрезали грудную клетку и забрали! Знаешь, как больно было! (Плачет.)
МАРИНА (прижимаясь ухом к его груди). Данечка, стучит! Оно на месте. Не плачь, твоё сердце с тобой!
ДАНИИЛ. Они приходят по ночам и терзают его. Лижут его своими погаными языками… а языки у них, как рашпили… царапают его когтями, грызут зубами! (Кричит.) Ты не знаешь, что это за люди! Это не люди!
Звучит фонограмма, в которой ясно различимы слова «Слава, слава, слава!» и слышен восторженный рёв толпы.
МАРИНА (прижимает его голову к груди). Тише, тише… мой дорогой… тише…
ДАНИИЛ. Я никому не стану подчиняться! Я — цветной горошек! Я — искристые камушки моря! Я — цирк, я — балаган! Я — весёлый фейерверк!
Сбрасывает с себя смирительную рубашку, под которой оказывается яркая одежда в красную, зелёную, синюю, жёлтую, оранжевую полоску, крапинку, клеточку, квадратик. Звучит весёлая музыка, Даниил принимается выворачивать кульбиты, сальто; откуда-то появляются цветные шарики, он жонглирует ими, шарики исчезают, появляются вновь, он кричит петухом, лает, как собака, мяукает, как кошка, мычит, как корова.
Входит Домна Петровна.
ДОМНА ПЕТРОВНА. Это что это у нас тут происходит?
МАРИНА. Это мы в игрушки играем.
ДАНИИЛ. Это цирк! Воздушные акробаты убиты на линии Маннергейма, дрессировщики разбились на автомобиле, жонглёров раздавил асфальтовый каток, эквилибристы упали со шпиля Петропавловки! И только один клоун уцелел! Да и тот — идиот!
МАРИНА. Даня, успокойся!
ДОМНА ПЕТРОВНА. А вот мы ему сейчас укольчик!
ДАНИИЛ. О, Домна! О, прекрасная Домна! Ты огромна и могуча! В тебе выплавляется чугун и ферросплавы из железорудного сырья! Как клокочет в тебе очистительный огонь! Твоё чрево поглощает всё железо души моей… Расплавь меня в себе… хочу у тебя в печёнках сидеть…хочу в тебя войти и ощутить твой внутренний жар! Твой жир! О, как кипит в тебе твой внутренний жир, облагораживая твоё внутренне мясо! Хочу мяса твоего! Я голоден! (Агрессивно и решительно.) Фефюлька тоже хочет жрать! Позволь отрезать мне твой окорок тамбовский! Какое у тебя бедро! И этот мощный зад! Я так его хочу!
ДОМНА ПЕТРОВНА (строго). Товарищ, я сейчас санитаров позову.
ДАНИИЛ. Да, да! Позови скорее санитаров! Пусть они обработают твоё тело. Позвони в санэпидемстанцию! Мы должны вытравить тараканов, сидящих в твоей голове, в твоём теле… впрочем, я их сам выгрызу из тебя… как раньше волком выгрызал бюрократизм… (Кусает её, она вскрикивает.) Домна Петровна, вы ели тараканов?
МАРИНА. Даня, тараканы несъедобны.
ДАНИИЛ. А я их ем. Меня здесь не кормят… меня здесь голодом держат… А голод — не тётка. Голод — дядька. (Внезапно идёт к двери.) Гутен таг, мютерхен! (Расшаркивается, целует воображаемую ручку.) Домна Петровна, познакомьтесь с мютерхен.
ДОМНА ПЕТРОВНА (подходит к двери). Очень приятно! (Делает книксен.) Очень, очень приятно! (Даниилу.) А почему она вся в протезах?
ДАНИИЛ. Она работала на лесопилке. Это старорежимная старушка. Все старорежимные старушки работали на лесопилке. А некоторые даже и без всякой лесопилки вручную лес валили. Моя мютерхен попала в пилораму… ей пилорамой ножки отпилило…
ДОМНА ПЕТРОВНА (в искреннем испуге). Ой, Боже ты мой!
МАРИНА. Какой ужас, Даня!
ДАНИИЛ. Слава тебе, Господи, хоть ручки не повредила…
Марина, отвернувшись, испуганно крестится.
Впрочем, ручки ей хирурги тоже потом отрезали. Ради симметрии.
ДОМНА ПЕТРОВНА. Да как же она передвигается?
ДАНИИЛ. Очень просто… протезами кряк-кряк… главное шарниры солидолом смазывать… Не, нормально… Сейчас вот только… пока я на курорте… она ж одна… а ежели куда выходит, главное, чтобы не упала… как упадёт, у неё челюсть вылетает… да, да… и скачет сама по мостовой… я однажды видел, как она по Марсову полю неслась… мютерхен упала, протезы разъехались, а челюсть… (Хохочет.) За ней пятьсот двадцать восемь милиционеров неслись, вообразите: с сачками в руках… не могли поймать! Дороги перекрыли, движение остановилось, город Ленинград замер! (К двери.) Здоровьичка вам, мютерхен! (Внезапно, в ужасе.) Ой! Скончалась! Фефюля, дай скорей коробку!
Марина хватает со стола картонную коробку из-под обуви, подаёт.
ДОМНА ПЕТРОВНА. Какое горе!
ДАНИИЛ. Отмучилась…
МАРИНА (плачет). Мы её потеряли!
ДАНИИЛ. Ауфвидерзеен, мютерхен… Надо её похоронить.
Укладывает воображаемую мютерхен в коробку, задвигает под стол.
ДОМНА ПЕТРОВНА. Пусть земля будет пухом.
МАРИНА. Пусть!
ДОМНА ПЕТРОВНА. Ой, что это? (Показывает пальцем в окно - в сторону пятиэтажного дома.)
ДАНИИЛ (задумчиво, медленно). Старушки падают…
С верхних этажей здания одна за другой падают старушки.
МАРИНА. Ну, нормально… Сейчас же август… в августе старушки всегда из окон падают… нормальное явление, как дождь, как снег…
ДОМНА ПЕТРОВНА. Ага… а дворникам теперь работы — с асфальта их соскребать…
ДАНИИЛ. Ничего не поделаешь, они за это зарплату получают.
ДОМНА ПЕТРОВНА. Надо же, сколько их упало… Всё-таки это непорядок, они асфальт портят.
ДАНИИЛ. А я вот представляю, ежели, к примеру, Домна Петровна с этажа упадёт на тротуар? Это простая физика, нам ещё Друскин объяснял. Полагаю не без оснований, что Домна наша свет-Петровна проломит асфальт своею задницей. И провалится в Америку. Можно мне, Фефюля, потрогать этот асфальтодробильный агрегат?
ДОМНА ПЕТРОВНА. А почему вы у жены спрашиваете, товарищ? Доступ к телу возможен только с разрешения парткома или, в крайнем случае, профкома.
ДАНИИЛ. Саркома? Погружает в кому?
МАРИНА. Я не разрешаю.
ДАНИИЛ. Да больно нужно! Я могу просто смотреть. (Любовно оглядывает широкие ягодицы Домны Петровны.) Я испытываю слабость к этому органу женского организма. Я люблю осматривать женские ножки, особенно в том месте, где они подымаются наверх. Я вообще люблю всё толстое, пухлое, большое и мягкое. Поэтому я часто хожу за женщинами и с любовью смотрю им вслед. С помощью волшебных колыханий они возбуждают во мне поэтические чувства. Женщины — это феи. В отличие от многих я не считаю их порочными существами. Напротив, я нахожу их в чём-то даже очень приятными. (Ходит вокруг Домны Петровны, плотоядно улыбаясь; из него сыпется песок.)
МАРИНА (в страхе). Даня, из тебя песок сыпется!
ДАНИИЛ. Это возраст. (Берёт в углу веник, совок, заметает песок.) Домна Петровна, можно мне вынести сор из избы? (Роняет стеклянный шарик.)
ДОМНА ПЕТРОВНА. Ой, товарищ, у вас из носа шарик выпал!
ДАНИИЛ. Это кровь! (Роняет ещё несколько шариков.) У меня кровь из красных кровяных шариков…телец… тельцов… коров… э-э… быков… у меня в крови целое стадо быков… я разъярён и возбуждён, как бык, у которого перед носом машут красной тряпкой… прекратите, Домна Петровна, махать перед моим носом своею грудью… я за себя не отвечаю! (Вдруг.) Дайте мне справку, что я псих!
ДОМНА ПЕТРОВНА. Хорошо-хорошо, конечно дам! Я же вижу!
ДАНИИЛ. А если не дадите, я вас изнасилую!
ДОМНА ПЕТРОВНА (живо). Не дам!
МАРИНА. Даня, что ты себе позволяешь?
ДОМНА ПЕТРОВНА (подходит к Даниилу с резиновым молоточком в руке, тюкает его в голову). Тюк!
Даниил падает замертво.
МАРИНА (в ужасе). Вы его убили! Нужно было сначала по коленке тюкнуть!
ДОМНА ПЕТРОВНА. Не учи учёного. Кто здесь психиатрический доктор?
МАРИНА. Но он умер! Дальнейшее лечение бессмысленно! И белый билет ему уже не понадобится…
ДОМНА ПЕТРОВНА. Понадобится-понадобится… только он его у меня не получит…
МАРИНА (в ужасе). Почему?
ДОМНА ПЕТРОВНА. Так он же сам сказал: если не дам, он меня изнасилует!
МАРИНА. А вы лучше дайте, дайте, добровольно дайте! От вас же не убудет!
ДАНИИЛ (неожиданно садится на полу). Смотрите, какой я прозрачный! У меня паук в животе. Видите его?
МАРИНА. Фу-у… как ты меня напугал!
ДАНИИЛ. Я могу напугать… обрадовать… расстроить… я могу дать надежду… я могу сказать, что король-то голый! Я — гений! Разве вы не видите? Я умею кататься на колесе! (Вынимает из шкафа цирковое колесо, ездит по комнате.) Я могу из мухи сделать слона! (Ловит воображаемую муху.) Я могу что угодно высосать из пальца! (Сосёт палец.) Я могу водить за нос! (Бросает колесо, берёт Домну Петровну за нос и водит её по кругу.) Могу свинью подложить! Дайте свинью, подложу! Но тут ничего нет! Ни свиньи, ни мухи, ни слона! Тут нет лошадей в плюмажах и красивых гимнасток в блестящих чешуйчатых костюмах! Тут нет аромата влажных опилок и запахов разгорячённых тел цирковых животных! Тут нет придурков в рыжих париках! Здесь какой-то сплошной чёрный квадрат, чёрный куб, несмотря на больничную белизну… бездонная пустота, зга кромешная… Помнишь, Фефюля, Казимир нам показывал? Мы никогда не выберемся из этого колодца… мы похоронены здесь заживо! Мы уже умерли…
Затемнение.
Картина вторая.
Та же декорация, что и в предыдущих картинах, только все предметы, мебель, стены — чёрные. Даже пятиэтажный дом на заднике — чёрный. За столом сидит Даниил, на него направлена яркая настольная лампа. Против Даниила — хороший следователь Сашка.
ДАНИИЛ (с готовностью). Я вам всё расскажу, всё… всё, что захотите.
САШКА. Кто бы сомневался!
ДАНИИЛ. Семнадцать суток я не спал… мне неудобно об этом говорить, но я предавался плотским утехам…
САШКА (заинтересованно). Да что вы!
ДАНИИЛ. Потом я не спал ещё семнадцать суток. При этом всё это время я не ел. Вы можете предположить, что не ел я в связи с отсутствием денег. Это так… денег не было даже на хлеб… Олейников принёс однажды воблу и два сухаря… Его не трудитесь привлекать, он вами ещё в 37-ом был расстрелян… А Липавский приносил как-то собачье мясо, изловленное им собственноручно. Его надо бы привлечь за жестокое обращение с животными… не знаю, это в вашей компетенции? Лично я осуждаю его, так и запишите в протоколе: «Подследственный категорически осуждает убиение невинных дворовых собак, равно как и собак иных пород, а также прочих представителей животного мира — коров, свиней, овец, ну, и конечно, любых пернатых»… не стану перечислять в целях экономии вашего времени, но должен всенепременно отметить, и не забудьте, пожалуйста, также внести это в протокол, что всячески поддерживаю и одобряю убиение посредством расстреляния врагов моего народа вроде Олейникова или Заболоцкого… ещё не расстреляли? Ну, не важно… Впрочем, Липавского не нужно привлекать за мясо… он сейчас в действующей армии в качестве пушечного мяса… он не пустит фашистские орды к городу на Неве…
САШКА. Вы отвлекаетесь, Даниил Иванович!
ДАНИИЛ. Ой, извините. Вот… не спал… Я подходил ночью к окну и выл на луну, я скрёб ногтями штукатурку… Грохотали последние трамваи, кричали в ночи ограбленные женщины, выли ещё не съеденные собаки. А я всё стоял и смотрел в окно. И скоро я понял, что люблю её! Я любил её так, как пожарник любит тушить пожары, как дворник любит подметать улицы, как хирург любит вскрывать гнойные нарывы, как вор любит воровать и как убийца любит убивать! Однажды я даже писал от любви! То есть, писал… Я не обманываю следствие. Я писал ей прекрасные стихи. Хотите прочитаю?
САШКА. Извольте.
ДАНИИЛ (с выражением).
Если встретится мерзавка
на пути моём — убью!
Только рыбка, только травка
та, которую люблю.
Только ты, моя Фефюлька,
друг мой верный, всё поймешь,
как бумажка, как свистулька,
от меня не отойдешь.
Я, душой хотя и кроток,
но за сто прекрасных дам
и за тысячу красоток
я Фефюльку не отдам!
САШКА. Ну что ж, очень содержательно. Впрочем, вас же не за стихи привлекали. Ведь вы шпион. Во-первых, вас ещё в 31-ом годе под арест брали… а сколько у вас приводов в милицию…
ДАНИИЛ. Честное благородное слово, гражданин следователь, я тут ни в чём не виноват. Это всё дети, недаром я их ненавижу. Иду я эдак спокойно по улице, никого не трогаю, а проклятые дети завсегда ждут моего явления, чтобы камни в меня кидать. Им не нравится, стало быть, мой цилиндр или мои бриджи. Они дразнят меня и тычут пальцами в мой весёлый облик. К тому же я чертовски красив, а детей это раздражает. Вот если я достаю из-за пазухи свой акулий зуб, — он у меня на гайтане висит, — и успеваю им показать, тогда они успокаиваются и начинают заинтересованно рассматривать его. Смекаете? Но зачастую они действуют быстрее, кинут в меня камни и бегут в милицию с криками: «Шпион, шпион, мы шпиона поймали!» Ну, меня тут же берут под стражу, заводят в милицию, бьют ногами… Помилуйте, гражданин следователь, разве ж можно живого человека ногами бить? Ведь это против правил.
САШКА. Правила мы, положим, сами по своему усмотрению устанавливаем. У нас ведь тоже так: будете паинькой, мы вас леденцами угостим, ну, а если нет, тогда уж извиняйте… Видите, как мы тут с вами по-соседски беседуем… табачку не желаете? А где трубочка ваша?
ДАНИИЛ (сокрушённо разводит руками). Отобрали при обыске.
САШКА. Ай-я-яй! Нехорошо-то как. Ну, я распоряжусь, вам вернут. Я вам и чайку могу предложить, не желаете ли? Видите, как я с вами по-доброму… а вот придёт Лёшка, так он вам задаст… Знаете, что он делает? Зубы наживую рвёт! Зверь, а не человек!
ДАНИИЛ. Ну, у меня-то, положим, не вырвет. Мои зубы на полке лежат.
САШКА (весело). Нет проблем… так он и пальцы вам с удовольствием сломает… Я тут, говорит, хозяин, вбейте это себе в голову. Даёт клиентам молоток, гвозди… и что вы думаете? Вбивают!
Входит плохой следователь Лёшка.
САШКА. О! Лёгок на помине! Принимай эстафету. (Выходит.)
ДАНИИЛ. Гражданин следователь, дайте мне еды. Почему вы меня не кормите?
ЛЁШКА (энергично приближаясь к Даниилу). Потому что ты, сука, — враг народа! Ты тут сдохнешь у меня! Понял, нет? Ведь ты немецкий шпион! Тварь такая! Змея подколодная! Ты пригрелся на груди трудового народа… народ тебя кормил, поил, а ты… Ты же с самого детства… ведь ты учился в «Петершуле»… мы всё про тебя знаем!
ДАНИИЛ. Так я там не один учился!
ЛЁШКА. А кто восхвалял всё немецкое? Кто разговаривал всякую минуту по-немецки? Кто мютерхен с почестями похоронил?
ДАНИИЛ. Это ж в дурдоме было, мне и справку там дали… Больной, дескать, Даниил Иванович, на всю голову, за себя отвечать не может, в армии служить не способен.
ЛЁШКА. Как это не способен? Домна Петровна так и написала в заключении…
ДАНИИЛ. Как? Она разве тоже в заключении?
ЛЁШКА. Чё ты мне голову морочишь? Она в дурдоме!
ДАНИИЛ. Ой! Её тоже лечат?
ЛЁШКА (свирипея). Нет! Она там — врачом, дебилов пользует вроде тебя. Так вот, она в своём заключении ради твоей вражеской персоны заключила, что ты — ещё достаточно молодой и вполне здоровый человек, а посему вполне можешь сослужить службу родине.
ДАНИИЛ (с облегчением). А-а, так это когда было… Я с тех пор уже два магазина ограбил, трижды с Исакия пытался взлететь, — всякий раз со скандалом стаскивали…
ЛЁШКА. Да ты псих!
ДАНИИЛ. Ну, а я что говорю!
ЛЁШКА. Мы тебя выведем на чистую воду!
ДАНИИЛ. Мне и на грязной нормально. Я до того запятнал свою жизнь, что отмыться уже невозможно. Ведь я даже перед Смольным однова очень неприлично позволил себе… (Пауза.)
ЛЁШКА. Чё?
ДАНИИЛ (виновато опустив голову). Помочился…
ЛЁШКА. Ах ты гад!
ДАНИИЛ. А куда мне было деваться — припёрло же… такой грех, такой грех, нет бы в каком другом месте опростоволоситься!
ЛЁШКА. Ну, ты у меня за всё ответишь!
ДАНИИЛ. Я не виноват, честное благородное слово! Разве это преступление? Вот в зоопарке я, да, признаю, очень провинился…
ЛЁШКА. Да? А чё такое? У нас не зафиксировано…
ДАНИИЛ (смущенно). Слона любил…
ЛЁШКА (в изумлении). Слона?!
ДАНИИЛ (покаянно). Слона.
ЛЁШКА. Какой же ты матёрый враг! Нашего советского, рабоче-крестьянского слона! Да как ты мог?
ДАНИИЛ. Не сдержался, гражданин следователь! Простите ради Христа!
ЛЁШКА. Ах ты, тварь старорежимная! Ещё и Христа поминает! (Замахивается.)
ДАНИИЛ. Не бейте, дяденька!
Лёшка, обежав вокруг буфета, превращается в гигантского зайца.
Ой! Что же это?
ЛЁШКА. Это смерть твоя! Не уйдёшь, буржуазный выкормыш, от пролетарского возмездия! (Вынимает из буфета серп и молот.)
ДАНИИЛ. Оборотень! Заяц-оборотень!!
В ужасе мечется по комнате. Входит Сашка в ярко-зелёном клоунском парике.
САШКА. А-а-а! Что это?
ДАНИИЛ. Это смерть твоя! Оборотень! Обещал сожрать тебя!
Сашка выхватывает деревянную детскую шпажонку, гоняется за оборотнем. Тот забегает за буфет, Сашка тычет туда шпажкой. Из-за буфета вываливается Лёшка в огненно-рыжем парике и с серпом и молотом в руках.
ЛЁШКА . Ты чё, придурок! Чё это за мода такая — в живого человека палки совать? А если бы убил?
САШКА. Встаньте, милорд, и примите вызов!
ЛЁШКА (берёт наизготовку серп и молот). Извольте, сударь!
САШКА. Заклад знаком вам?
ЛЁШКА. Да, милорд! Вот ваш заклад! (Указывает на Даниила.) И не было ещё в стране советской заклада лучше и прекрасней, чем сей пиит, талантливый и скромный! Но смею вам сказать, милорд, что ваш заклад — на слабой стороне!
САШКА. Нет, сударь! Мой заклад — на сильной стороне!
ЛЁШКА. Что ж, милый спорщик мой, извольте драться, но честь моя не позволяет мне использовать всю вашу слабость. Я фору дам вам — три очка вперёд!
САШКА. Однако же очки мои — из двух очков! А впрочем… (Снимает очки.) Я готов вслепую с вами биться! Вам не втереть очки мне нипочём!
ЛЁШКА. Что ж… Озаботьтесь, сударь, наличием свободного очка в «удобствах» на дворе! А то, быть может, вам болезнь медвежья помешает драться!
САШКА. Смотрите на себя через очки эпохи! Вы мизерны и мелки в микроскопе и вас мне победить труда не стоит!
ЛЁШКА. Вино на стол! И если вы, прекрасный друг мой ситный, вдруг первым нанесёте мне удар, то я велю немедля, сей же час открыть огонь из всех бойниц тюряги! И в вашу честь я буду пить со страстью вино плодово-ягодное это, в нём утопив жемчужину Востока, которую привёз мне с Гималаев Блюмкин!
САШКА (подхватывает). И пусть рожок английский вторит горну, а горн пусть вторит золотому саксофону, а саксофон — спиралевидной ракушке валторны, а ракушка пускай споёт той синеве, которая над нами и, Бога разбудив, отправит наконец его отлить…
ЛЁШКА. Начнём, милорд, довольно словопрений, ведь нам негоже с вами вместо битвы бессмысленные пузыри пускать.
САШКА. Начнём!
ЛЁШКА (Даниилу). А ты, заклад прекрасный, драгоценный и неподвластный трению судьбы, судьёй будь в споре двух могучих истин!
ДАНИИЛ (в недоумении). Послушайте, а что здесь происходит?
ЛЁШКА. Здесь происходит битва двух миров!
ДАНИИЛ. Каких миров? Пусть черти заберут вас!
ЛЁШКА. Довольно, сударь! Воду в ступе толочь горазды мы до окончанья века! Начнёмте ж наконец!
САШКА. Начнём, милорд!
Бьются.
ЛЁШКА. Укол!
САШКА. Нет, сударь мой!
ЛЁШКА. На суд судьи!
САШКА. А нет ли тут присяжных?
ЛЁШКА. Нет! Мы в социализме! Пусть единолично судит!
Бьются.
САШКА. Что ж, по очкам я выиграю раунд!
ЛЁШКА. Ну, это вряд ли, милый мой милорд! Очко в сортире ждёт вас не дождётся!
САШКА. Вы нарываетесь на грубость, сударь! Я вам не спущу!
ЛЁШКА. Нет, спустите! Вы спустите штаны, испачканные страхом, и оголите то, что оголять в приличном обществе мужчине не пристало! И как же сладостно я надеру две половинки вашего бесчестья и выглажу серпом ваш аэродром для комаров и мух, и прочих насекомых!
САШКА. Довольно, сударь! К бою!
Бьются.
ЛЁШКА. Удар, отчётливый удар!
САШКА. Что ж, признаю.
ЛЁШКА. Подайте благородному врагу вина плодово-ягодного кубок!
САШКА. Нет, не время! Пусть громокипящая бурда останется не выпитой до срока! Ещё сражусь за наш заклад прекрасный!
ЛЁШКА (делает выпад). Ещё удар! Согласны вы, милорд?
САШКА. Задет, реально, явственный укол! Я чувствую всё больше вашу силу.
ЛЁШКА. Что ж, мы побеждаем, это не впервой. Наш суд прекрасный пролетарский рулит и руль его не вырвать впредь из рук! Пригубите вина?
САШКА. Нет, не время!
ЛЁШКА. Что ж, я готов! Ещё раз: раз, два, три! Признаете удары?
САШКА. Нет, вхолостую!
Роняют шпагу и серп, схватываются в рукопашной, встав, меняются оружием. Бьются.
ЛЁШКА (вонзая шпагу в соперника). Ха! Я победил!
САШКА. Как можно победить шпажонкою из древа? (С размаху лупит серпом.)
ЛЁШКА. А! Ты отрезал их! Подонок, враг народа! Сотру тебя я в лагерную пыль! Анафема, анафема тебе и двадцать пять без права переписки!
САШКА. Я пить хочу, подать вина немедля!
ЛЁШКА (подаёт). За твой успех! Ура! Ну, проглоти же, скорее проглоти напиток пенный сей!
Сашка пьёт и падает замертво.
САШКА (с пола). Будьте вы прокляты, милорд!
ЛЁШКА. Вот так коварство победило Сашку! (Уносит Сашку.)
ДАНИИЛ. Боже мой, мне кажется я и вправду схожу с ума! Что это было? Они меня нарочно пугают какой-то чертовщиной. Для чего не дают мне еды? Видимо, я плохо себя чувствую из-за голода. Никакой еды уже сколько дней, ни крошки… А как было раньше хорошо в компании весёлых крошек! Что это за следователи? Это ж инквизиторы! Они мне говорили: блокада… они мне говорили: в городе не осталось ни одного кота… они мне говорили: люди едят покойников… Неужели это возможно? Они нарочно меня пугают… Я не могу в это поверить… Я точно знаю: скоро придёт Фефюля и принесёт мне хлеба…
САШКА (входя). Ну-с, гражданин диверсант, саботажник и двурушник… Будем признаваться или будем запираться?
ДАНИИЛ. Да я ни в чём не виноват. Я просто писал стихи. У меня не было никаких враждебных намерений. Мне за стихи даже денег не платили. Ну, как же так? Человек должен получать деньги за свою работу.
САШКА. Вот то-то, что это не работа! Стишки кропать! Правильно вам денег не платили!
ДАНИИЛ. Но ведь живой человек должен что-то есть!
САШКА. Вы знаете, что вас обвиняют в антисоветской деятельности? А в военное время это очень серьёзно, в военное время за это полагается расстрел.
ДАНИИЛ. Да что я сделал? Писал стихи для детей!
САШКА. Да, писали — антисоветские стихи для советских детей.
Входит Лёшка.
ЛЁШКА. Так… чё тут? Я не понял! Чё за сопли? (Подходит к Даниилу, берёт его за грудки, приподымает.) Ты чё мне тут? В пятак захотел?
ДАНИИЛ. Нет, нет, что вы…
ЛЁШКА. Сашка, ну-ка приведи мне свидетеля.
Сашка покидает помещение и сразу же возвращается с Петей-Князем. Петя-Князь немедленно подходит к дивану и укладывается в той же позе, что и в первой картине.
ЛЁШКА. Очная ставка! Свидетель Пётр Князев, напомните нам, что говорил подследственный во время собрания членов антисоветского кружка.
ПЕТЯ-КНЯЗЬ. Он говорил: «Советский Союз проиграет войну в первый же день. Ленинград будет осаждён и погибнет голодной смертью. Если мне принесут мобилизационный листок, я дам в морду командиру!»
ДАНИИЛ. Врёшь, сволочь! Я просто читал стихи, а ты, между прочим, говорил, что я гений.
ПЕТЯ-КНЯЗЬ. Ещё он называл всех господами. А ведь у нас в семнадцатом году всех господ передушили.
ДАНИИЛ. Да ведь я всегда так говорю.
ПЕТЯ-КНЯЗЬ. Восхвалял всё немецкое. Говорил «Да здравствует мютерхен!»
ДАНИИЛ. Это немецкая старушка. Вполне безобидная. Всегда жила у нас в уголочке на антресолях.
ПЕТЯ-КНЯЗЬ. Ещё говорил, что женщина — это не человек! Наша советская женщина!
ДАНИИЛ. Я говорил, что женщина, как дерево. Это метафора.
ПЕТЯ-КНЯЗЬ. Точно. Говорил, что советская женщина тупа, как дерево.
ДАНИИЛ. Ну ведь врёшь, скотина!
ПЕТЯ-КНЯЗЬ. Ещё говорил, что русские переводы хуже, чем немецкие. Что-то там про самку и вечную женственность. И вот что я запомнил: утверждал, будто бы он родился из икры. (Снисходительно.) Да разве ж может советский человек родиться из икры?
ЛЁШКА. Так-так…
САШКА. Ага, очень интересно…
ПЕТЯ-КНЯЗЬ. А, ещё про Липавского вспомнил, вот его высказывание: «Даня, ты говоришь загадками и вынимаешь мне душу». Да разве совместима наша идеология с понятием души? Это реакционное понятие. Это просто мракобесие какое-то, честное слово.
ЛЁШКА. Народ не простит. Это ему не сойдёт с рук.
ДАНИИЛ. Народу?
ПЕТЯ-КНЯЗЬ. Тепло отзывался об акулах капитализма.
ДАНИИЛ (возмущённо). Когда? Ты что, с ума сошёл?
ПЕТЯ-КНЯЗЬ. Отзывался-отзывался! Про Чемберлена говорил и про лорда Керзона.
САШКА. Ну, это уж неслыханно!
ПЕТЯ-КНЯЗЬ. А! Сионизм пропагандировал! Я вспомнил только что. Рассказывал про членов синедриона и как ещё там рэбе чем-то жонглировал…
ДАНИИЛ. Да ведь это и не я вовсе говорил.
ЛЁШКА. Ага, признал!
ПЕТЯ-КНЯЗЬ. Между прочим, в своей литературе постоянно употреблял старорежимные слова: «Бог», «монастырь», «казаки», «рай»… да ещё и старые чины постоянно поминал: «штабс-капитан», «поручик»…
ЛЁШКА. Вот же тварь!
ПЕТЯ-КНЯЗЬ. Кстати, Тепличкину хотел прямо там изнасиловать. Марина еле-еле её от него отбила. Впрочем, это уголовное… не заносите в протокол… а вот как он говорил, что наши маршалы да генералы ещё до войны убиты… вот это да… это надо занести… ведь он с самого начала занял капитулянтские позиции, говорил, что нам не справиться с хорошо отлаженной германской машиной… Он свои идеи в детские журналы протаскивал! Вы знаете, за что его в 31-ом арестовали? Он стишочки напечатал «Из дома вышел человек». А в конце там знаете как? (Декламирует.)
И вот однажды на заре
Вошёл он в тёмный лес.
И с той поры,
И с той поры,
И с той поры исчез.
ЛЁШКА. И чё?
ПЕТЯ-КНЯЗЬ. Как это «чё»? Намекал…
ЛЁШКА. На чё?
ПЕТЯ-КНЯЗЬ. На то, что люди пропадают. А они у нас разве пропадают? Они, если провинились, просто отправляются на перековку.
ДАНИИЛ. Ага, им старые подковы срывают, новые навешивают, и вперёд — беги, пока копыта не откинешь!
ПЕТЯ-КНЯЗЬ. Ну вот, пожалуйста! Что я говорил?
ДАНИИЛ. Я когда-то написал повесть «Бог везде»… теперь я вижу, что сильно ошибался…
ЛЁШКА. Ты посмотри, скот какой… он ещё иронизирует.
ДАНИИЛ. Слёзный это будет день, когда мир восстанет из пепла и грешный склонится перед судиёй…
ЛЁШКА. Чё сказал?
САШКА. Это что-то религиозное.
Даниил вдруг искривляется, беспокойно ёрзает на стуле, лезет руками в рот.
ЛЁШКА. Э! Э! Ты чё? Ты чё это удумал?
ДАНИИЛ. Хочу достать!
САШКА. Даниил Иванович, вы это… вы не забывайтесь… вы ж всё-таки в казённом учреждении!
ЛЁШКА. Ты чё решил достать?
ДАНИИЛ. Корень зла! Хочу вырвать корень зла!
САШКА. Он вырвать хочет! (В панике.) Он щас тошнить начнёт!
Лёшка с размаху бьёт Даниила по лицу, Даниил падает со стула и закатывается за буфет. Видны только его ноги. Сашка и Лёшка вскакивают и с энтузиазмом начинают избивать Даниила.
ДАНИИЛ. Не надо! Пожалуйста, не надо! Нельзя живого человека ногами бить!
ЛЁШКА (увлечённо работая ногами). А руками?
ДАНИИЛ. Не бейте меня! Мне же больно! У меня шарик из носа выпал! Вы мне руку сломали!
ЛЁШКА. Бей его, Сашка! Бей! Тварь буржуйская! Мы тебя научим, как советскую власть любить! Мы из тебя ливер-то повытряхнем! Сука старорежимная! Тварь! Убью!
Долго избивают его. Петя-Князь, сев на диване, заинтересованно наблюдает. Наконец следователи устают; вытирая руки платочками, выходят.
Затемнение.
Картина третья.
Та же комната, но в ней нет стола, стульев и дивана, только буфет стоит на прежнем месте. В центре его — маленькое закрытое окошечко, что-то вроде зарплатной кассы в учреждении. Возле окошка стоит Марина с крошечным свёртком в руках.
МАРИНА (робко стучит в окошко). Откройте, пожалуйста… Передачку передать… (Пауза). Сегодня же, кажется, разрешено передачку передать? Пожалуйста… (Пауза). Вы знаете, мы когда восемь дней голодали, я думала, что уже умру наконец. И мне жить уже совсем не хотелось, честное слово… Я лежала в комнате на диване и чувствовала, как жизнь уходит из меня. А Даня искал еду в городе. Вот его не было день, два, три… я уже стала бояться: а вдруг он кого-нибудь убьёт? Но потом и этот страх ушёл. Я лежу и мне всё безразлично. Я как бы засыпала… слабость была такая, что казалось, если сейчас начнут бомбить дом, то я и не встану… А зачем? Ведь я всё равно умираю… И вдруг… слышите… (Плачет.) Слышите, что я рассказываю? Вдруг он приходит и приносит крохотный кусочек сахара. Опустился передо мной на колени и вложил мне этот кусочек в губы. И я стала его сосать… как леденец… Я его почти сутки сосала и к вечеру следующего дня он растаял у меня на губах… Но я почувствовала силу… встала и выпила воды… и мне стало легче… я встрепенулась и снова стала жить… я поняла, что надо жить, ведь наша жизнь Богом нам отмеряна. А сейчас Даня там умирает… (Плачет.) Умирает от голода… (Подносит свой свёрточек к окошку.) Здесь тоже маленький кусочек сахара… и корочка хлеба… я добыла… я свои серёжки за эту корочку отдала… Передайте же ему, пожалуйста… Или он умрёт…
Окошко в буфете открывается. Марина передаёт туда свёрточек.
ГОЛОС. Фамилия?
МАРИНА. Ювачев-Хармс Даниил Иванович.
Пауза. Слышится шелест бумаг.
ГОЛОС (бесстрастно). Скончался 2 февраля 1942 года.
Долгая пауза.
МАРИНА. Даня… Данечка…
ГОЛОС. Всё, гражданка! Отойдите от окошка!
Марина, продолжая стоять, плачет.
Пошла вон, шлюха подзаборная! И посылку свою поганую забери!
Из окошка вылетает вышвырнутый свёрток. Марина плачет в голос.
Затемнение.
Картина четвёртая.
Та же комната, что и в предыдущей картине. Посреди сцены — трапеция, на ней сидит, свесив ноги, Даниил.
ДАНИИЛ. Если бы они меня расстреляли, то я не смог бы летать. А не расстреляли меня потому, что я имел белый билет. Я псих. А психов в нашей стране расстреливать нельзя. Только нормальных. Только людей с ясным рассудком и твёрдой памятью. А психи если чего и расскажут, так они же психи. Кто ж им поверит? Когда я был маленький, я часто летал. Правда, это было совсем недолго… до тех пор, пока не подрос. Нужно было бояться, конечно, нужно было бояться такой жизни. Я боялся… да, я очень боялся… но всё равно шалил! Ух, как я шалил! Как я шалил в своё удовольствие! Я делал всё, что хотел! А перед смертью я ещё и летал. Я теперь долго буду летать. Спасибо им, что уморили меня голодом. Я лежал на нарах и улыбался. Слабость была такая, словно я, только что состоявший из несокрушимого куска льда, вдруг растёкся беспомощной лужицей. В последнюю минуту я почувствовал невыносимую лёгкость небытия… и взлетел… Я теперь всегда буду летать…
Звучит «Лакримоза». Даниил ложится на трапецию, складывает руки на груди. В его ладонях загорается свеча. Он летит. Начинается снегопад. Хлопья снега медленно падают сплошной стеной. Вдалеке разгорается закат.
Я теперь всегда буду летать… Свободен! Наконец-то свободен!
Затемнение.
Занавес.
2014 г.